«Макс Бекман: Произведения из музейных и частных собраний Гамбурга и Любека».
Государственный Эрмитаж. Петровская галерея Малого Эрмитажа.
Октябрь 2007 – январь 2008.
Не художник был Макс Бекман, а сплошное страдание. В полной мере ощутить это и насладиться страданиями великого можно на его персональной выставке, организованной Эрмитажем совместно с гамбургским Кунстхалле. Редкий случай, когда скромная по размерам привозная экспозиция дает столь точное представление о своем предмете.
Государственный Эрмитаж. Петровская галерея Малого Эрмитажа.
Октябрь 2007 – январь 2008.
Не художник был Макс Бекман, а сплошное страдание. В полной мере ощутить это и насладиться страданиями великого можно на его персональной выставке, организованной Эрмитажем совместно с гамбургским Кунстхалле. Редкий случай, когда скромная по размерам привозная экспозиция дает столь точное представление о своем предмете.
Человеком-страданием Бекман был, однако, не всегда: начинал с приятных глазу сецессионовских работ, вполне в духе раннего Кустодиева. Одно из показательных полотен того времени – автопортрет 1907 года – не только представлено на эрмитажном показе, но и – странное дело – выбрано организаторами в качестве титульного: им открывается экспозиция, оно воспроизведено на обложке каталога и на афишах, помещено в пресс-релизы и музейные информационные буклеты.
Однако безмятежный «салонный период» Бекмана длился недолго. Уже в начале 1910-х, связавшись с берлинскими евреями-плутократами Паулем Кассирером и Израелем Нойманом, заправилами тогдашнего немецкого галерейного и издательского дела, художник начал смутно ощущать крах мировой гармонии и свою особость, нащупывать личный лейтмотив, вырабатывать собственный стиль. В 1913-м он покинул буржуазно-продажный берлинский Сецессион, а вскоре случился и пик плодотворного кризиса: с началом Великой войны Бекман отправился добровольцем на русский фронт, быстро впал в острое нервное расстройство и был помещен в профильную лечебницу.
Порой необходимо помрачиться рассудком, чтобы обрести ясное сознание. Именно так произошло с Максом Бекманом. Пройдя чистилище передовой и психушки, он самоопределился и стал тем, кем его знает теперь мир: крупнейшим новомучеником современного искусства, величайшим германским художником последнего столетия.
Однако для простых россиян Бекман, можно сказать, до сих пор практически не существовал. Его работы не представлены в собраниях российских музеев (вот бы что покупать на западных аукционах нефтегазовым толстосумам, а не взвинчивать цены на третьесортного Айвазовского), здесь ни разу не было его персональных выставок. Лишь однажды, пару лет назад, Эрмитаж попробовал показать публике один из живописных шедевров Бекмана, – и остался непонятым. Директор музея Михаил Пиотровский признал: «В 1995 году Эрмитаж показывал знаменитый триптих Макса Бекмана “Отплытие”. Публика не осознала тогда это как огромное культурное событие». Теперь для новой попытки знакомства выбран ничтожнейший повод: пятидесятилетие установления партнерских отношений между Петербургом и Гамбургом. Но разве важно, каков повод? Необходимое в поводах не нуждается.
Основное содержание эрмитажной выставки – творчество уже сформировавшегося Бекмана. По ней о маэстро можно судить именно как о крупнейшей фигуре в изобразительном искусстве нового времени.
Экспозиция составлена из двух частей: живописной и графической. В первой всего семь работ: открыточный ранний автопортрет и по паре полотен на каждое из десятилетий, последовавших за судьбоносной для художника Первой мировой (гламурный дамский портрет и пейзажик 1920-х, пара морских видов 1930-х и две работы 1940-х – морской пейзаж и морские львы). Кураторы собрали эту живопись из частных коллекций Гамбурга и Любека, из фондов гамбургского Кунстхалле и любекского Художественного и культурно-исторического музея. Увы, набор получился маломотивированным и малопоказательным. Но очевидная фрагментарность живописной части с избытком компенсируется обстоятельностью и выразительностью части графической, – несмотря на некоторые ошибки организаторов экспозиции (масштабная серия «Лица» при развеске оказалась перепутана и расчленена).
Однако безмятежный «салонный период» Бекмана длился недолго. Уже в начале 1910-х, связавшись с берлинскими евреями-плутократами Паулем Кассирером и Израелем Нойманом, заправилами тогдашнего немецкого галерейного и издательского дела, художник начал смутно ощущать крах мировой гармонии и свою особость, нащупывать личный лейтмотив, вырабатывать собственный стиль. В 1913-м он покинул буржуазно-продажный берлинский Сецессион, а вскоре случился и пик плодотворного кризиса: с началом Великой войны Бекман отправился добровольцем на русский фронт, быстро впал в острое нервное расстройство и был помещен в профильную лечебницу.
Порой необходимо помрачиться рассудком, чтобы обрести ясное сознание. Именно так произошло с Максом Бекманом. Пройдя чистилище передовой и психушки, он самоопределился и стал тем, кем его знает теперь мир: крупнейшим новомучеником современного искусства, величайшим германским художником последнего столетия.
Однако для простых россиян Бекман, можно сказать, до сих пор практически не существовал. Его работы не представлены в собраниях российских музеев (вот бы что покупать на западных аукционах нефтегазовым толстосумам, а не взвинчивать цены на третьесортного Айвазовского), здесь ни разу не было его персональных выставок. Лишь однажды, пару лет назад, Эрмитаж попробовал показать публике один из живописных шедевров Бекмана, – и остался непонятым. Директор музея Михаил Пиотровский признал: «В 1995 году Эрмитаж показывал знаменитый триптих Макса Бекмана “Отплытие”. Публика не осознала тогда это как огромное культурное событие». Теперь для новой попытки знакомства выбран ничтожнейший повод: пятидесятилетие установления партнерских отношений между Петербургом и Гамбургом. Но разве важно, каков повод? Необходимое в поводах не нуждается.
Основное содержание эрмитажной выставки – творчество уже сформировавшегося Бекмана. По ней о маэстро можно судить именно как о крупнейшей фигуре в изобразительном искусстве нового времени.
Экспозиция составлена из двух частей: живописной и графической. В первой всего семь работ: открыточный ранний автопортрет и по паре полотен на каждое из десятилетий, последовавших за судьбоносной для художника Первой мировой (гламурный дамский портрет и пейзажик 1920-х, пара морских видов 1930-х и две работы 1940-х – морской пейзаж и морские львы). Кураторы собрали эту живопись из частных коллекций Гамбурга и Любека, из фондов гамбургского Кунстхалле и любекского Художественного и культурно-исторического музея. Увы, набор получился маломотивированным и малопоказательным. Но очевидная фрагментарность живописной части с избытком компенсируется обстоятельностью и выразительностью части графической, – несмотря на некоторые ошибки организаторов экспозиции (масштабная серия «Лица» при развеске оказалась перепутана и расчленена).
Графический раздел эрмитажной выставки составлен из восьмидесяти четырех работ, за более чем полвека собранных гамбургским овощеторговцем Клаусом-Берндтом Хегевишем. Коллекция энтузиаста (внешне вылитого российского вице-премьера Сергея Иванова) включает все наиболее значительные печатные работы Бекмана, основные гравюрные серии в пробных или безукоризненного качества оттисках, а также внушительное число рисунков (в том числе хрестоматийных) и считается едва ли не лучшим в мире собранием графики немецкого классика. Привезенные теперь в Эрмитаж листы выполнены в разных техниках – карандашом, пером, сухой иглой, резцом по дереву и камню, – но, по сути, их техника одна: художник исполнил всё кровью своего сердца. В этой графике он представлен во всем великолепии своего надрыва.
Конечно, это болезненное творчество. Можно понять, почему некогда так возмутились им сограждане мастера, почему нацисты изъяли из музейных собраний сотни бекмановских работ, почему в 1937-м включили два десятка из них в сенсационную мюнхенскую экспозицию «Дегенеративное искусство», – и почему теперь российские народные массы знать не желают одного из последних классиков мирового искусства.
В этом творчестве есть опасная тенденциозность, даже одержимость. Здесь совсем нет умиротворяющих натюрмортов и интерьеров, почти нет пейзажей. Здесь не найдешь любви к живому. Лишь кое-где возникают домашние животные, но лишь как дополнение к основному сюжету: мелкие кошечки здесь – обязательно подле своих брутальных хозяек, псы – кошмарные монстры, сопровождающие случайных любовников, завсегдатаев борделей, узников дурдомов или увечных ветеранов Великой войны. Макс Бекман так не любил собак, что в серии «Ярмарка» даже изобразил одну из них в виде стрелковой мишени.
Интересовали Бекмана преимущественно люди. Они, можно видеть, были столь же неприятны ему, как и животные, только страшили гораздо больше. В их неприглядной внешности он постарался выразить их ненавистную суть. Кажется, позднейшие авторы мультипликационных отморозков Бивиса и Баттхеда, создавая своих персонажей, вдохновлялись именно этими рисунками. В самом отталкивающем виде запечатлел Бекман малышей, стариков, покойников, солдат, пролетариев, проституток, стриптизерок, актеров, бухгалтеров, капитанов экономики, политиков, революционеров, священнослужителей, богомольцев, медиков, инвалидов, немцев, евреев, турок, негров, русских иммигрантов. Ни классовая принадлежность, ни национальность не имели для него большого значения: все уроды, всё клоака. Герои Бекмана «разочарованы» (пара листов из серии «Берлинское путешествие» так и названа) – и светские львы, и капиталисты, и социальные подвижники, почитатели Маркса, Либкнехта, страшно убиенной Розы Люксембург. Этот мир многосоставен, но целен: не случайно художник даже обвел целый ряд изображений жирными рамками – овальными или многоугольными (прямые линии плохо давались великому, и он напропалую пользовался линейкой).
Пожалуй, единственным исключением из долгой череды злобных химер выглядит сам художник. На нынешнем показе не менее полутора десятков его автопортретов: от совсем раннего живописного и по-кладбищенски массивного бронзового, 1936 года, в начале экспозиции – до литографированного, 1946 года, в финале. Макс Бекман смотрится единственным оппозиционером ликующему беспределу, лучом света в темном царстве, живым подтверждением ленинской гипотезы о двух противоборствующих культурах внутри каждой культуры. Он явно ощущал себя праведником, неисправимым диссидентом, готовым пострадать, но не поддаться. Он запечатлел себя репрессированным, но не сломленным. И, конечно, моральным судией: не случайно в магическую окружность Бекман заключил не себя, как сделал деликатный персонаж гоголевского «Вия», – а всех остальных.
Со множества автопортретов художник пронзительно глядит на окружающее своими колдовскими широко расставленными глазами – и чуткий зритель замирает в ужасе: будь жизнь устроена по правилам этого праведника, мир был бы уничтожен, а тема наконец закрыта навсегда.
Евгений Голлербах
Конечно, это болезненное творчество. Можно понять, почему некогда так возмутились им сограждане мастера, почему нацисты изъяли из музейных собраний сотни бекмановских работ, почему в 1937-м включили два десятка из них в сенсационную мюнхенскую экспозицию «Дегенеративное искусство», – и почему теперь российские народные массы знать не желают одного из последних классиков мирового искусства.
В этом творчестве есть опасная тенденциозность, даже одержимость. Здесь совсем нет умиротворяющих натюрмортов и интерьеров, почти нет пейзажей. Здесь не найдешь любви к живому. Лишь кое-где возникают домашние животные, но лишь как дополнение к основному сюжету: мелкие кошечки здесь – обязательно подле своих брутальных хозяек, псы – кошмарные монстры, сопровождающие случайных любовников, завсегдатаев борделей, узников дурдомов или увечных ветеранов Великой войны. Макс Бекман так не любил собак, что в серии «Ярмарка» даже изобразил одну из них в виде стрелковой мишени.
Интересовали Бекмана преимущественно люди. Они, можно видеть, были столь же неприятны ему, как и животные, только страшили гораздо больше. В их неприглядной внешности он постарался выразить их ненавистную суть. Кажется, позднейшие авторы мультипликационных отморозков Бивиса и Баттхеда, создавая своих персонажей, вдохновлялись именно этими рисунками. В самом отталкивающем виде запечатлел Бекман малышей, стариков, покойников, солдат, пролетариев, проституток, стриптизерок, актеров, бухгалтеров, капитанов экономики, политиков, революционеров, священнослужителей, богомольцев, медиков, инвалидов, немцев, евреев, турок, негров, русских иммигрантов. Ни классовая принадлежность, ни национальность не имели для него большого значения: все уроды, всё клоака. Герои Бекмана «разочарованы» (пара листов из серии «Берлинское путешествие» так и названа) – и светские львы, и капиталисты, и социальные подвижники, почитатели Маркса, Либкнехта, страшно убиенной Розы Люксембург. Этот мир многосоставен, но целен: не случайно художник даже обвел целый ряд изображений жирными рамками – овальными или многоугольными (прямые линии плохо давались великому, и он напропалую пользовался линейкой).
Пожалуй, единственным исключением из долгой череды злобных химер выглядит сам художник. На нынешнем показе не менее полутора десятков его автопортретов: от совсем раннего живописного и по-кладбищенски массивного бронзового, 1936 года, в начале экспозиции – до литографированного, 1946 года, в финале. Макс Бекман смотрится единственным оппозиционером ликующему беспределу, лучом света в темном царстве, живым подтверждением ленинской гипотезы о двух противоборствующих культурах внутри каждой культуры. Он явно ощущал себя праведником, неисправимым диссидентом, готовым пострадать, но не поддаться. Он запечатлел себя репрессированным, но не сломленным. И, конечно, моральным судией: не случайно в магическую окружность Бекман заключил не себя, как сделал деликатный персонаж гоголевского «Вия», – а всех остальных.
Со множества автопортретов художник пронзительно глядит на окружающее своими колдовскими широко расставленными глазами – и чуткий зритель замирает в ужасе: будь жизнь устроена по правилам этого праведника, мир был бы уничтожен, а тема наконец закрыта навсегда.
Евгений Голлербах
Комментариев нет:
Отправить комментарий