Василий Голубев. «Три на выбор».
Выставочный зал «НоМИ» (Петроградская сторона, Малый проспект, 39 / Ижорская улица, 13).
Ноябрь 2007 – январь 2008.
Самое человечное искусство, показывает практика, и есть самое востребованное. На днях графическое изображение Санта-Клауса, созданное в 1939 году американцем Норманом Рокуэллом, было продано на нью-йоркских торгах Christie’s за два с половиной миллиона долларов. Цена же живописи великого гуманиста, почившего в бозе без малого тридцать лет назад, давно уже не опускается ниже полутора десятков миллионов.
Петербуржец Василий Голубев ценится пока меньше, но идет тем же путем, что и Рокуэлл. Можно сказать даже, теперь душа и творческий пыл американца живут в Голубеве, русском Рокуэлле.
В выставочном зале журнала «НоМИ» можно увидеть почти три десятка новейших живописных работ нашего современника. По странной прихоти организаторов показа, устроен он в рамках проекта «В тени отцов». Формальное основание для этого имеется, но совсем слабое: Василий Голубев – отдаленный потомок скульптора Ивана Мартоса, автора классицистических надгробий и известного памятника гражданину Минину и князю Пожарскому на Красной площади. Родился Голубев в 1964 году в Ленинграде, окончил в 1983-м академическую Среднюю художественную школу, поступил в Художественно-промышленное училище, в то время имени Веры Мухиной, однако в 1987-м досрочно завершил учебу, вступил (до 1999-го) в нонконформистскую тогда творческую группу «Митьки», в 1994-м – и в Союз художников России.
Даже при большом желании Голубева невозможно назвать пребывающим «в тени» кого бы то ни было: он, выражаясь эвфемистически, не «подберезовик» или «подосиновик», а сам – береза и осина. Существо на редкость талантливое, самобытное, имеющее собственную творческую позицию. С траурным пращуром Мартосом не имеет ничего общего. На картинах, выставленных в «НоМИ», нет ни одного покойника (даже знаменитого), ни одного пейзажа или натюрморта, и лишь на полотне «Втёрся парень в хоровод» запечатлена дворняга в окружении птиц. На всех остальных – обычные люди. Голубева интересуют только они, их он преимущественно и изображает: портреты неидентифицируемых моделей, бытовые сценки, всем понятные жизненные сюжеты способны тронуть, кажется, сердце даже закоренелого мизантропа. Герои этой живописи не идеальны, но гуманизм Василия Голубева конкретен и деятелен, своим искусством художник старается – нередко даже без особого на то повода – пробуждать в зрителях чувства добрые и призывать милость к падшим. Совсем как Рокуэлл. Впрочем, от американского предтечи бывший митёк также предпочитает дистанцироваться и добавляет к благостному заокеанскому гуманизму порцию русской тоски, экзистенциальной рефлексии в духе Павла Федотова или передвижнической социальной критики.
Не пребывает Голубев и в тени обобщенного «поколения отцов», старожилов и жертв российского доперестроечного прошлого. Тот, кто захочет обнаружить в новых работах художника ностальгию «по коммуналкам, дискотекам и пивным 1970-х» (гипотеза «Коммерсанта»), не найдет желаемого. Советской экзотики здесь нет, разве что пробьется кое-где постсоветская («Партизанский край», «Рассерженные люди»), да заметит искушенный глаз реплику из уже подзабытого искусства, узнает в группе на балконе многоквартирного дома («Пришли гости») персонажей известной когда-то картины Евсея Моисеенко.
Одна из совсем новых работ Голубева называется «Время действия – любое», и это название удачно определяет почти все, что художник берется ныне изображать: чаще всего затруднительно узнать не только время действия, но и место, запечатленное его быстрой кистью. Вот парочка целуется в подъезде («Первый раз»), вот одинокая женщина загорает на балконе («Чудесный вид»), вот семья ждет гостей у праздничного стола («Мучение»), вот свободный мужчина с арбузом озирает улицу («С утра все дела сделал»), вот происходит спонтанное уличное знакомство («Неубедительно зеваете, девушка!»), вот «В луже денежка блестит»… Все это может быть в любой заселенной людьми точке планеты. Страна происхождения персонажей неизвестна, на страну же происхождения автора указывают лишь включенные в изображения лаконичные надписи с названиями сюжетов: в давние времена этим приемом широко пользовались русские лубочники. И вот эта свобода от милицейской доскональности, невозможность опознать портретированных и определить их местожительство, позволяет воспринимать творчество Василия Голубева как творчество на все времена, как привет из незнакомой, справедливой и счастливой страны, где каждый старик без паспорта, возможно, – Санта Клаус.
Евгений Голлербах
Выставочный зал «НоМИ» (Петроградская сторона, Малый проспект, 39 / Ижорская улица, 13).
Ноябрь 2007 – январь 2008.
Самое человечное искусство, показывает практика, и есть самое востребованное. На днях графическое изображение Санта-Клауса, созданное в 1939 году американцем Норманом Рокуэллом, было продано на нью-йоркских торгах Christie’s за два с половиной миллиона долларов. Цена же живописи великого гуманиста, почившего в бозе без малого тридцать лет назад, давно уже не опускается ниже полутора десятков миллионов.
Петербуржец Василий Голубев ценится пока меньше, но идет тем же путем, что и Рокуэлл. Можно сказать даже, теперь душа и творческий пыл американца живут в Голубеве, русском Рокуэлле.
В выставочном зале журнала «НоМИ» можно увидеть почти три десятка новейших живописных работ нашего современника. По странной прихоти организаторов показа, устроен он в рамках проекта «В тени отцов». Формальное основание для этого имеется, но совсем слабое: Василий Голубев – отдаленный потомок скульптора Ивана Мартоса, автора классицистических надгробий и известного памятника гражданину Минину и князю Пожарскому на Красной площади. Родился Голубев в 1964 году в Ленинграде, окончил в 1983-м академическую Среднюю художественную школу, поступил в Художественно-промышленное училище, в то время имени Веры Мухиной, однако в 1987-м досрочно завершил учебу, вступил (до 1999-го) в нонконформистскую тогда творческую группу «Митьки», в 1994-м – и в Союз художников России.
Даже при большом желании Голубева невозможно назвать пребывающим «в тени» кого бы то ни было: он, выражаясь эвфемистически, не «подберезовик» или «подосиновик», а сам – береза и осина. Существо на редкость талантливое, самобытное, имеющее собственную творческую позицию. С траурным пращуром Мартосом не имеет ничего общего. На картинах, выставленных в «НоМИ», нет ни одного покойника (даже знаменитого), ни одного пейзажа или натюрморта, и лишь на полотне «Втёрся парень в хоровод» запечатлена дворняга в окружении птиц. На всех остальных – обычные люди. Голубева интересуют только они, их он преимущественно и изображает: портреты неидентифицируемых моделей, бытовые сценки, всем понятные жизненные сюжеты способны тронуть, кажется, сердце даже закоренелого мизантропа. Герои этой живописи не идеальны, но гуманизм Василия Голубева конкретен и деятелен, своим искусством художник старается – нередко даже без особого на то повода – пробуждать в зрителях чувства добрые и призывать милость к падшим. Совсем как Рокуэлл. Впрочем, от американского предтечи бывший митёк также предпочитает дистанцироваться и добавляет к благостному заокеанскому гуманизму порцию русской тоски, экзистенциальной рефлексии в духе Павла Федотова или передвижнической социальной критики.
Не пребывает Голубев и в тени обобщенного «поколения отцов», старожилов и жертв российского доперестроечного прошлого. Тот, кто захочет обнаружить в новых работах художника ностальгию «по коммуналкам, дискотекам и пивным 1970-х» (гипотеза «Коммерсанта»), не найдет желаемого. Советской экзотики здесь нет, разве что пробьется кое-где постсоветская («Партизанский край», «Рассерженные люди»), да заметит искушенный глаз реплику из уже подзабытого искусства, узнает в группе на балконе многоквартирного дома («Пришли гости») персонажей известной когда-то картины Евсея Моисеенко.
Одна из совсем новых работ Голубева называется «Время действия – любое», и это название удачно определяет почти все, что художник берется ныне изображать: чаще всего затруднительно узнать не только время действия, но и место, запечатленное его быстрой кистью. Вот парочка целуется в подъезде («Первый раз»), вот одинокая женщина загорает на балконе («Чудесный вид»), вот семья ждет гостей у праздничного стола («Мучение»), вот свободный мужчина с арбузом озирает улицу («С утра все дела сделал»), вот происходит спонтанное уличное знакомство («Неубедительно зеваете, девушка!»), вот «В луже денежка блестит»… Все это может быть в любой заселенной людьми точке планеты. Страна происхождения персонажей неизвестна, на страну же происхождения автора указывают лишь включенные в изображения лаконичные надписи с названиями сюжетов: в давние времена этим приемом широко пользовались русские лубочники. И вот эта свобода от милицейской доскональности, невозможность опознать портретированных и определить их местожительство, позволяет воспринимать творчество Василия Голубева как творчество на все времена, как привет из незнакомой, справедливой и счастливой страны, где каждый старик без паспорта, возможно, – Санта Клаус.
Евгений Голлербах
2 комментария:
классно
Мне тоже Голубев нравится.
Отправить комментарий